Петр Чаадаев (1794–1856) написал 8 философских писем, первое из которых опубликовано в 1836 году. Чаадаев с горечью отмечает отсталость России. По его мнению, успехи Западной Европы объясняются тем, что там господствует католицизм. В России же православие бессильно перед государством и вынуждено освящать крепостное право. Задавленное деспотизмом государства и рабством Россия оказалась не способна внести свой вклад в развитие человечества. Впоследствии Чаадаев отказался от этой идеи.

Славянофилы К.С. Аксаков, И.В. Киреевский, Ю.Ф. Самарин, А.С. Хомяков. Славянофилы выступали против сближения России с Западной Европой и усвоения ее экономического и политического опыта. «Общинное начало» в русском крестьянстве они считали главное особенностью России, отличавшем ее от Запада. Единство понятий, обычаев, убеждений распространенных среди крестьян вполне способно заменить государственные законы. Государство, созданное варягами, всегда было чуждо общинному началу русского народа, оно довлело над ним как внешняя и чуждая ему сила. Реформы Петра I нарушили исконное равновесие между государством и общинным началом Руси: «Государство вмешалось в нравственную свободу народа…. и перешло в душевредный деспотизм». Подобное вмешательство государства стало «искажением нравственных начал в самом народе, который, не находя свободы нравственной, захочет, наконец, свободы политической, прибегнет к революции и оставит свой истинный путь». Задача правительства – вернуться к исконным началам русской жизни: «правительству – право действования и, следовательно, закона; народу – сила мнения, и, следовательно, слова». Наилучшим достижением такого единства могли бы стать Земские соборы, проводившиеся в начале XVII века, на которых правительство при принятии решения вступало в совет с народом.

А.И. Герцен «С того берега»: «Европа нас не знает, она знает наш фасад и больше ничего. Пусть она узнает ближе народ, которого отроческую силу они оценили в бою, где он остался победителем; расскажем ей об этом мощном и неразгаданном народе, который втихомолку образовал государство в шестьдесят миллионов, который так крепко и удивительно разросся, не утратив общинного начала и первый перенес его через начальные перевороты общественного развития, о народе, который как-то чудо умел сохранить себя под игом монгольских орд и немецких бюрократов… который сохранил величавые черты, живой ум и широкий разгул богатой натуры под гнетом крепостного права и в ответ на царский приказ образоваться ответил через сто лет явлением Пушкина. Пусть узнают европейцы своего соседа: они его только бояться – надобно им знать, чего они бояться».

Ф.М. Достоевский «Дневник писателя»: «Тут вышла одна великая ошибка, с обеих сторон, и прежде всего та, что все эти тогдашние западники Россию смешали с Европой, приняли за Европу серьезно и, отрицая Европу и порядок ее, думали, что то же самое отрицание можно приложить и к России, тогда как Россия вовсе была не Европа, а только ходила в европейском мундире, но под мундиром было совсем другое существо. Разглядеть, что это не Европа, а другое существо, и приглашали славянофилы, прямо указывая, что западники уравнивают нечто непохожее и несоизмеримое и что заключение, которое пригодно для Европы, неприложимо вовсе к России, отчасти и потому уже, что все то, чего они желают в Европе, – все это давно уже есть в России, по крайней мере, в зародыше и в возможности, и даже составляет сущность ее, только не в революционном виде, а в том, в каком и должны эти идеи всемирного человеческого обновления явиться: в виде Божеской правды, в виде Христовой истины, которая когда-нибудь да осуществиться же на земле и которая всецело сохраняется в православии. Они приглашали сперва поучиться России, а потом уже делать выводы; но учиться тогда нельзя было, да, по правде, и средств не было. Да и кто тогда мог что-нибудь знать о России? Славянофила, конечно. Знали во сто раз больше западников (и это minimum), но и он действовали почти то ощупью. «…» Но если славянофилов спасло тогда их русское чутье, то чутье это было и в Белинском, и даже так, что славянофилы могли бы счесть его своим самым лучшим другом. Повторяю, тут было великое недоразумение с обеих сторон».

Кошелев «Записки»: «Они ожидали свет только с Запада, превозносили все там существующее, старались подражать всему там установившемуся и забывали, что есть у нас свой ум, свои местные, временные, духовные и физические способности и потребности. Мы вовсе не отвергали великих открытий и усовершенствований, сделанных на Западе, но мы находили необходимым все пропускать через критику нашего собственного разума и развивать себя с помощью, а не посредством позаимствований от народов, опередивших нас на пути образования. Западники с ужасом и смехом слушали, когда мы говорили о действии народности в областях науки и искусства, они считали последнюю чем то отвлеченным, не подлежащим в своих проявлениях изменению согласно с духом и способностями народа, с его временными и местными обстоятельствами, и требовали деспотически от всех беспрекословного подчинения догматам, добытыми или во Франции, или в Англии, или в Германии… Мы признавали первою. Самою существенною нашею задачею – изучение самих себя в истории и в настоящем быте; и как мы находили себя и окружающих нас цивилизованных лет утратившими много свойств русского человека, то мы считали долгом изучить его преимущественно в допетровской истории и в крестьянском быте. Мы вовсе не желали воскресить Древнюю Русь, не ставили на пьедестал крестьянина, не поклонялись ему и отнюдь не имели ввиду себя и других в него преобразовывать. Все это клеветы, ни на чем не основанные, но в этом первобытном русском человеке мы искали, что именно соответственно русскому человеку, в чем он нуждается и что следует ему развивать. Вот почему мы так дорожили собиранием народных песен и сказок, узнаванием народных обычаев, поверий, пословиц, и др.»

А.С. Хомяков «Аристотель и всемирная выставка».

– Прекрасна была судьба древней Эллады. Земелька маленькая по пространству и по числу жителей, ничтожная в сравнении с другими государствами древнего мира, – какою не увенчалась славою, каких не оставила воспоминаний!

Ее первоначальный характер, ее отличительная черта есть полнейшее развитие антропоморфизма (человекобожия). Любопытно было бы дознаться, вследствие какого падения других высших идей возникла эта мелкая религия? Но так как читатель, вероятно, не разделяет моего любопытства, то вопрос этот можно оставить в стороне. Довольно того, что собственно человекообожание было действительно отличительной чертою древнего эллина и что предметом обожания был человек со всеми случайностями его земного бытия. Красив был человек – он богоподобен; разумен был человек – он богоподобен. Сами боги были сильны, разумны, прекрасны, богаты по-человечески. Божество было только высочайшей ступенью человека в его случайностях. Эта эпоха восторженного самоупоения так богата произведениями, исполненными простодушной прелести и величия, что мир ее никогда не забудет; но разум, пробужденный в человеке самим неразумием его безграничного самоуважения к себе, стал мало-помалу подкапывать эту веру, сначала будто очищая ее. Сперва перестала Эллада поклоняться тем случайностям жизни человеческой, которые слишком явно чужды самому человеку, например, счастью. Могуществу и богатству. Она стала поклоняться единственно его красоте внешней и внутренней, его телесной стройности – источнику прелести или силы, его красоте душевной – источнику ума или доблести. И опять пошел дальше разум человеческий; он понял случайность внешнего человека, он стал поклоняться его разуму. И опять пошел дальше разум, и, в себе отстраняя случайность, он стал поклоняться закону своего разумения. Такова внутренняя история эллинского ума.

– Прекрасен он (Аристотель) был со своим светлым умом, глубоким разложением человеческих способностей, со своими строгими и последовательными выводами. Он был достойным наставником для темного средневекового ума; он был светильником во тьме и много помог к разогнанию этой тьмы; он был в свое время истинно полезен, быть может, даже необходим. И вот он же самый сделался умственным игом, которого падение было торжеством разума.

– Трудно сказать, чего именно хотел Петр и сознавал ли он последствия своего дела. По всем вероятностям, он искал пробуждения русского ума. Многие из его современников, может быть, самые достойные его понимать, не поняли… Петр вводил нам европейскую науку: через это он вводил нам всю жизнь Европы. Таково было необходимое последствие его дела, но в этом отношении он был небессознателен. Его борьбы была с целою, несколько закосневшею жизнью… и он боролся с нею во всех ее направлениях. Он вводил все формы Запада, все даже самые неразумные, он искажал многое, чего бы не должен был касаться: он искажал прекрасный язык русский, он искажал самое свое благородное имя, коверкая его в голландскую форму Питер; но ему это было необходимо. Он хотел потрясти вековой сон, он хотел пробудить спящую русскую мысль посредством болезненного потрясения…. Путь, избранный Петром, был отчасти ложно избран…

Медленно и лениво развивались семена мысли, принесенной с Запада; еще бы медленнее развились они, если бы из самых недр России не вырос гениальный простолюдин Ломоносов. Но быстро и почти мгновенно разрослись другие плоды дел Петровых, плоды той несчастной формы, в которую облекал он или в которую, может быть, облекалась мысль, которой он хотел обогатить нас… В России эта ошибка достигла громадных, почти невероятных размеров. Сознательно введены были к нам одним человеком все формы Запада, все внешние образы его жизни; бессознательно схватились мы именно за эти формы и за эти образы, – вследствие ли тщеславия, или подражательности, или личных выгод. Или слабости, естественной всем людям, принимать охотно все, что может их отличить от других людей, получивших в жизни менее счастливый удел, и поставить их, по-видимому, выше братий. Формы, облекающие просвещение, приняты были нами за самое просвещение, и самодовольное невежество воображает себе, что оно приняло образованность. Разумеется. Нельзя отрицать того, чтобы с этими формами не были приняты нами и некоторые знания; но как скудны эти познания!…

Вот против чего мы протестуем. Мы действительно не приняли знания от Запада. Мы находимся в тех же отношениях к нему, в которых находился аристотелист или схоластик средневековый к Аристотелю (высшему представителю греческой науки): та же самая печать схоластической мертвенности, которая лежала на нем, лежит и на нас, несмотря на кажущееся различие в проявлениях. «…» Сказать проще, по-видимому, у нас есть мысли и чувство, но мы думаем не своей головой и чувствуем не своей душой. Таков плод того умственного порабощения, которому мы поддались так охотно и гордо. Еще раз скажу: вот против чего мы протестуем.

– Почтение к прошедшему не остается без награды.

– Целая бездна отделяет их от духовной жизни Святой Руси, от ее основ и от ее общения. Вот в чем должен был убежден всякий русский образованный человек, как бы он ни был самодоволен. Вот чем объясняется в его собственных глазах невозможность для него полезной деятельности… Причина… лежит в нашей внутренней слабости и мертвенности, в наших, так сказать, колонистских отношениях к истинной русской жизни… Зато для нас и не существует жалобы на невозможность деятельности полезной. Эта деятельность для нас легка и неотъемлема: она состоит в том великом подвиге, в том великом труде самовоспитания, который нам предстоит; она состоит в прямой и явной для нас обязанности настолько уяснить свою мысль и свое чувство, настолько сблизить свой быт внешний и внутренний с русским бытом, чтобы мы могли понять и сочувствовать русской жизни, чтобы русская жизнь могла нам сочувствовать и верить, чтобы в нас самих. По крайней мере, мог исчезнуть или исцелиться тот разрыв между жизнью и знаниями, который составляет нашу общую болезнь…

– …забавнее русского англомана я не знаю в мире ничего. Общим их представителем я готов бы считать того почтенного барина, который живет в деревне, пьет рано поутру чай с хлебом, маслом и ветчиной, в полдень накушается нескольких блюд и опять повторяет свою сытную трапезу в часов 9 вечера, называя свой полуденный стол завтраком, а вечерний – обедом, и ужасно сердиться, если кто скажет, что он в полдень обедает, а вечером ужинает. Ему это просто кажется обидным. Правда, что русские деревенские жители ужинают в 9 часов, но англичане в это время обедают, – следовательно, он обедает. О, милые русские англоманы! Какой ущерб был бы русскому комизму, если бы вас не было на свете! Если бы эти мнимые поклонники английского просвещения поняли, хоть на сколь-нибудь, в чем оно состоит, они бы знали, что в понятии англичанина человек обязан принадлежать вполне своему народу. Быть с ним в неразрывном единении мысли и жизни;…